О том, как меняется наш язык, как быстро он осваивает заимствованные слова, какие варианты произношения становятся нормой и о чем можно судить по речи человека, рассказывает один из составителей нового орфоэпического словаря, заместитель директора Института русского языка им. В. В. Виноградова РАН Мария Леонидовна Каленчук.

Насколько быстро меняется язык и, соответственно, как час­то надо переиздавать словари?

В мировой лингвистике ­считается, что смена языкового стандарта происходит за 25 лет. Орфоэпический словарь, который только что вышел, мы писали 15 лет. Он пришел на смену словарю, изданному впервые почти полвека назад. За это время ­многое в языке изменилось: сменилось, по крайней мере, два поколения людей, у каждого из которых были свои особенности произношения. Кстати, если раньше для описания произношения ученым всегда хватало двух норм, старшей и младшей (это, образно говоря, фонетические «отцы» и «дети»), то сейчас во многих случаях мы вынуждены фиксировать одновременно три нормы. Люди стали дольше жить, и у нас появились фонетические «внуки» со своей системой произношения.

Словарь должен идти в ногу со временем?

Он должен быть немного консервативным, при этом оставаясь актуальным. Известна фраза: в языке прогрес­сивно то, что консервативно. Если хоть чуть-чуть не тормозить процесс ­перемен и быстрого развития произносительных норм, то скоро мы не сможем читать стихи Пушкина и получать от них эстетическое удовольствие. Если норма кардинально изменится, от нас уйдет целый культурный пласт.

Как варианты становятся ­нормой, кто выносит вердикт?

Все зависит от материала. Решения, касающиеся орфографии, ­принимает Орфографическая комиссия РАН, в которую входят самые авторитетные лингвисты. На последнем заседании, например, Комиссия разрешила писать «интернет» и «рунет» с маленькой буквы. Когда интернет появился, это было именем конкретной сети, а сейчас мы уже воспринимаем его как тип связи. И хотя орфография обычно не допускает вариантов, в данном случае разрешили писать и так и так. В других сферах, в той же орфоэпии, подобной процедуры, к сожалению, нет — там решение о норме принимают ученые-­лингвисты, авторы словарей. Мы так долго писали свой словарь потому, что должны были во всех сложных случаях провести массовые социоязыковые исследования, набрать статистику.

Норма идет за узусом, то есть за массовым употреблением?

Не всегда. Если норма будет идти за узусом, то мы будем рекомендовать произношение «шóфер», потому что так говорит половина москвичей, или «жáлюзи», как говорит 75% москвичей. Еще в 1940-е годы один лингвист сказал: «Ошибка не перестает быть ошибкой, даже будучи широко распространенной». Важно понять, что критерии «все так говорят» и «все так пишут» для нас не определяющие. Нормой становится то, что не противоречит внутреннему языковому закону. Скажем, в русском на конце слова не бывает звонких согласных. Но современная молодежь с удовольствием произносит «имидж», «паб», «смог», «блог» со звонким на конце, как в анг­лийском. Словарь этого не разрешает, потому что совершенно очевидно, что это вопрос моды: человеку нравится демонстрировать, пусть даже неосо­знанно, что он знает английский язык.

Если норма не идет за узусом, можно ли заставить узус идти за нормой?

Норму легко пропагандировать на уровне правописания (вы можете заставить школьников писать правильно), а на уровне произношения —  нет. Даже если вы скажете, что с 1 января под угрозой расстрела надо произносить какое-то слово ­определенным образом, вас никто не услышит. Орфографию человек контролирует, а произношение, если он не специа­лист, —  нет. Расскажу на эту тему анекдот. Мужчину, у которого была большая борода, однажды спросили, что он делает с ней, когда спит: кладет под одеяло или на одеяло? Через две недели мужчина умер от бессонницы, пытаясь понять, куда он кладет бороду во время сна. То же самое с произношением. Мы обычно сознательно не контролируем произносительную сторону речи. Мы задумываемся о том, как правильно говорить, только в каких-то «болевых» точках вроде «звóнишь — звони́шь». В данном случае, правда, эта проблема раздута средствами массовой информации.

Почему раздута?

Потому что, по существу, проблемы нет. Подавляющее число глаголов, которые кончаются на «-ить», пережили за последние 100 лет перенос ударения. А в языке есть такая закономерность: если какое-то изменение началось, оно затрагивает весь класс слов, просто в разных словах движение происходит с разной скоростью. Всем с детства известна строчка: «Уж зима кати́т в глаза». Но сегодня мы так уже не скажем, как не скажем и «женщина кати́т коляску по улице». Нас не раздражает, что «кати́т» поменялось на «кáтит». В словарях середины ХХ века в качест­ве единственных вариантов значились «дари́т», «вари́т», «соли́т». Сегодня это уже кажется невозможным. То же самое со «звонить».

Этот глагол просто отстает?

Да. Меня раздражает произношение «звóнит», но как лингвист я точно знаю: пройдет немного времени и это станет допустимой нормой. Потому что перенос ударения в данном случае не случаен, он продиктован внутренним языковым изменением. И если сейчас «звóнит» имеет в словаре мягкую запретительную помету «не рекомендуется», то через какое-то время надо будет написать «допустимо». Уже сегодня словарь допускает произношение «вклю`чит» (младшая норма при старшей «включи́т»).

Почему в этих словах ударение переходит на первый слог?

В русском языке есть тенденция к переносу ударений, во-первых, на начало слова, а во-вторых, на корень, то есть на ту часть слова, которая содержит основную смысловую информацию. За последние сто лет темп нашей речи, как и темп жизни, очень убыстрился, и ударение, падающее на корень, просто помогает нам улавливать значение слова. Однако эта тенденция касается не всех слов. Например, многие говорят «жáлюзи», хотя правильно «жалюзи́», но рекомендовать этот вариант мы не можем, потому что в отличие от «вклю`чит» он не отвечает внутренней закономерности языка. Обычно одна странность в слове поддерживает другую: «жалюзи» не склоняется, значит, слово остается неосвоенным и сохраняет связь с «родиной» — а во французском языке ударение падает на последний слог. Если бы слово полностью освоилось (как, например, «тетрадь», «кровать» — никто же не замечает, что они греческие), то его произношение, возможно, изменилось бы.

Не несет ли огромный поток заимствований, который ­обрушивается на нас сегодня, ­опасности для русского языка?

Ничего нового с точки зрения истории языка в этом нет. Первая такая масштабная волна была во времена Петра Первого — тогда к нам хлынул поток немецких и голландских заимствований. В XIX веке — французских. Это всегда вызвано не языковыми, а внешними, социальными причинами. Меня абсолютно не пугает этот процесс, потому что я знаю: язык — очень устойчивая система, которая прекрасно умеет себя защищать. Мы никогда не сможем навязать языку то, что ему не нужно. Пройдет время, и все, что было случайным, излишним, данью моде, будет вытеснено. Так что вполне возможно, что весь этот вал заимствований — по большей части временщики в языке. А если нет — новые слова в большинстве своем полностью ассимилируются и подчинятся законам русского произношения.

То есть бороться с заимствованиями бессмысленно?

Да. Вы знаете, как Владимир Иванович Даль боролся с заимствованиями?! Они его очень раздражали, ему казалось, что если придумать удачный русский синоним, то можно перекрыть дорогу иностранным словам. Но когда он писал в своем словаре вместо слова «атмосфера» — «колоземица», а вместо «гимнастика» — «ловкосилие», вряд ли можно было надеяться, что это приживется. Все искусственное в языке приживается с большим трудом. Язык живет своей жизнью, и мы всего лишь наблюдатели, а не руководители этого процесса.

Как быстро язык осваивает заимствованные слова?

По-разному. Например, слово «сканер» появилось недавно, но русский язык его уже полностью освоил — в его звуковом облике нет ничего странного. А некоторые слова продолжают сохранять свои фонетические странности — скажем, долготу согласного на месте написания двух одинаковых букв (это невозможно в корне ни одного русского слова). В подав­ляющем большинстве заимствованных слов две одинаковые буквы уже произносятся, как по-русски, кратко: «грамматика», «доллар». Но если слово продолжает быть малоосвоенным, в нем эта долгота сохраняется, как в словах «гемма», «мокко». Заимствованные слова приносят в русский язык и новые звуки — например «w», как в Windows или уикенд, которые мы произносим на английский манер.

Двойные согласные в заимст­вованных словах вызывают проблемы и при написании. Существует ли какое-нибудь правило на этот счет?

Недавно Орфографической комиссией было утверждено правило: если в русском языке есть однокоренное слово с одной буквой, то и во всех родственных словах надо писать одну букву. Раз есть слово «блог», значит, «блогер» пишется с одной «г». Есть «секс-шоп» — значит, «шопинг» пишется с одной «п». А вот «диггер» пишется с двумя «г», как в языке-­источнике, потому что в русском нет однокоренного слова с одной ­буквой. Эту логику было трудно нащупать, зато теперь появился хоть какой-то ориентир для пишущих.

Как фиксируется ударение в заимствованных словах?

Здесь, к сожалению, значим узус.

Например, «мáркетинг» — «маркéтинг». В английском ударение падает на первый слог, а с точки зрения русского языка удобнее ставить ударение на второй слог. Сейчас мы разрешаем оба варианта. Они сосуществуют и конкурируют между собой. Скорее всего, уйдет английский вариант.

А что вы скажете о произношении слова «менеджер»?

Вообще во всех русских словах перед «е» может быть только мягкий согласный. Когда в начале ХХ века в языке появился целый ряд слов с твердым перед «е», это стало показателем чуждого происхождения слова. После революции малокультурные люди, пытаясь симулировать образованность, переиначивали русские слова на иностранный лад и говорили «музЭй», «шинЭль», «газЭта». Казалось бы, пройдет какое-то время, сменятся поколения, и язык избавится от этого. Но так не случилось по одной простой причине. Дело в том, что в русском языке перед всеми гласными могут быть и твердые, и мягкие согласные («вол» — «вёл», «сад» — «сядь»), и только одна позиция, перед «е», была неполноценной. Языковая система стремится к симметрии, поэтому, когда заимствованные слова «подкинули» ей новую возможность, она с радостью ею воспользовалась. Похоже, что от произношения типа «кафЭ», «антЭнна» язык избавляться уже не будет. Сейчас твердые и мягкие согласные перед «е» в заимствованных словах распределяются примерно поровну. Это единственная особенность произношения иноязычных по происхождению слов, которую язык не стремится русифицировать. Так что, если говорить о слове «менеджер», возможны оба варианта — мЕнеджер и мЭнеджер, а какой из них закрепится — покажет время.

Неграмотная или просто отличная от нашей речь часто раздражает. Может быть, нам нужна языковая толерантность?

Толерантность нужна везде, не только в языке. Другое дело, что наша толерантность не должна распространяться лично на нас — особенно если мы хотим, чтобы окружающие считали нас образованными, интеллигентными людьми. За своей речью необходимо строго следить. Что касается толерантности по отношению к окружающим, поделюсь своим наблюдением. Я не раз замечала, что воспитанные люди, беседуя с теми, кто говорит неграмотно, невольно начинают произносить те же — неверные — варианты слов: они как будто не хотят противопоставлять себя собеседнику, посылать ему сигналы об ошибках. Казалось бы, мелочь, но она характеризует по-настоящему интеллигентных людей. И все же вопрос о толерантности очень трудный. Потому что язык — это культура. Не будет языка в его литературном варианте — не будет и культуры. Поэтому какие-то запретительные или хотя бы охранительные механизмы нужны. Но пока я не вижу, чтобы кто-то вообще об этом думал.

Что это за механизмы?

Во-первых, словари, причем прошедшие специальную экспертизу. Словарное дело должно быть государственным. Это элемент и инструмент сохранения и языка, и культуры. Во-вторых, хорошие учителя и грамотная система преподавания языка и речи. Владеть языком — не значит уметь расставлять запятые, потому что это вопрос технический, не имеющий никакого отношения к развитию языковой интуиции, языкового вкуса, вообще к развитию человека и мышления. У нас целые поколения людей не умеют хорошо публично говорить —  их этому не учили.

На Западе люди, которые хотят чего-то добиться в жизни, занять высокие посты, нередко нанимают преподавателей, ставят себе речь, произношение.

Так и есть. В той же Англии, если у вас нет оксфордского или кембриджского произношения, вы никогда не сделаете государственной карьеры. Вы должны сначала нанять преподавателя и научиться правильно говорить. У нас уважения к речи нет, как нет и понимания того, что речь — это показатель культуры. Все это должно воспитывать государство — само по себе ничего не изменится. Кстати, я обратила внимание, что если раньше в объявлениях о работе писали «европейская внешность, знание иностранных языков и персонального компьютера», то сейчас иногда проскальзывает «хорошее владение русским языком». Это уже шаг вперед.

Если, скажем, политический лидер будет говорить грамотно, это привлечет на его сторону людей?

Ответ на самом деле может быть двоякий. Потому что, с одной стороны, человек, говорящий хорошо, ­должен привлекать окружающих. А с другой стороны, многие сразу поставят на нем метку — «не наш». Это очень интересный вопрос, и изучать его должны не лингвисты, а в первую очередь социологи и культурологи.

Какие еще метки ставит на человеке его речь?

По речи можно судить о сфере деятельности человека. Существует профессиональный жаргон, который отражает желание обособить некую группу людей. Астрономы называют себя «астрóномы», врачи говорят «áлкоголь» и «наркомани́я» — и считают это единственным возможным вариантом. Такие варианты фиксируются в словаре с пометой «в профессиональной речи возможно». Даже образованные и культурные люди часто вынуждены говорить так же, чтобы провести границу между «своими» и «чужими». Мы нередко наблюдаем это явление, например, в крупных компаниях. Однако отличить профессиональный вариант от просторечного возможно не всегда. Скажем, кто говорит «шоферá» — водители или малокультурные люди? А «возбýжденный» и «осýжденный»? Хотя я каждый день слышу эти варианты по телевизору, в нашем словаре они сопровождены пометой «неправильно».

Конечно, речь говорит о культуре и образовании человека. В замечательной книжке Корнея Ивановича Чуковского «Живой как жизнь» есть такая зарисовка. Автор отдыхает в доме отдыха и каждый день ходит на пляж. Рядом с ним лежит потрясающей красоты женщина, и он день за днем любуется каждым ее движением, каждым жестом, улыбкой. Но однажды красавица открывает рот и говорит: «Ну и взопрела я на этом пляжу!». Так что можно носить одеж­ду самых дорогих брендов, сделать замечательный макияж, а рот откроете — и все встанет на свои места. Переиначивая поговорку, можно сказать: по одежке встречают, по речи провожают.

Человека выдает не только словоупотребление, но и интонация?

Разумеется. Словоупотребление — это то, что лежит на поверхности. Представьте себе такую сцену: у вас за стеной разговаривают, слов вы не разбираете, слышите только интонацию. Вы всегда сможете сказать, интеллигентные люди разговаривают или нет. Не потому, что они кричат — просто интонация почти не поддается контролю и всегда очень многое говорит о человеке.

Кстати об артистах. Раньше наряду с дикторами они считались носителями литературной нормы. Можно ли на них ­ориентироваться сегодня?

Действительно, раньше мы понимали, кого считать носителями эталона, — это были актеры, особенно МХАТа, Малого театра, дикторы радио и телевидения и вообще образованные люди. Сегодня театр и СМИ в этом смысле потеряли свою позицию, а слово «образованный» уже не означает «культурный». Мне очень нравится одна смешная фраза: «У него два высших образования, но нет начального». Сейчас полно людей с высшими образованиями, да только сказать, что они культурные, можно далеко не всегда. Те же, кого мы называем интеллигентными (а не образованными) людьми, — прослойка очень тонкая и социально изменчивая. Так что сказать, кто является в наше время носителем образцового произношения, очень трудно.

Каковы основные показатели культурной речи?

Во-первых, соблюдение норм, в том числе в плане интонации. Интонация должна быть не английской, как сейчас модно, а русской. В русском языке в конце законченного повествовательного предложения тон в большинстве случаев должен идти вниз, сегодня же часто слышишь, что он идет вверх, — и для слушателя это сигнал о том, что предложение не закончено, смысл не исчерпан и дальше будет еще что-то. Слушатель ждет — а его обманывают. Во-вторых, речь должна быть богатой, то есть разнообразной. Можно соблюдать нормы и при этом говорить короткими предложениями из трех слов: «солнышко светит ярко», «на перемене открыли окно». В-третьих, речь должна быть яркой, экспрессивной, эмоциональной. Она не должна быть банальной.

В русском языке очень сложные правила пунктуации и орфографии, усвоить их удается далеко не всем. Не планируется ли упрощающая реформа в этих областях?

Она очень нужна, но, к моему глубокому сожалению, не планируется. Потому что любая реформа раздражающе действует на людей. Каждый раз, когда поступают обоснованные предложения на этот счет, начинаются волнения. Мы уже проходили это в 1960-е годы, когда Академия наук пыталась провести реформу орфографии. Профессиональное сообщество понимает, что письмо нуждается в упрощении, что все споры относительно пунктуации должны решаться, как в английском языке, в пользу пишущего, что нужно убрать максимум исключений. Почему, например, «гореть» и «пловец» пишутся через «о», если любой здравомыслящий человек в качестве проверочных слов будет использовать «гарь» и «плавать»? Ситуация с написанием этих слов такова: проверить можно, но нельзя. Почему «шут» пишется через «у», а «парашют» через «ю»? Правописание должно поддаваться единой логике, и тогда не придется зуб­рить так много правил и ­исключений. Но как только мы ­начинаем что-то предлагать, даже точечно, скажем писать «парашют» через «у», взрываются все средства массовой информации и формируют общественное мнение, мол, пришли лингвисты и хотят убить великий русский язык.

И напоследок практический вопрос. Какие предлоги использовать со словом «Украина»?

Это политический вопрос, и мой ответ, боюсь, политикам не понравится. Писать и говорить надо по законам русского языка: «на Украине», «с Украины». Эта литературная норма — результат исторического развития языка на протяжении долгого времени. Сочетаемость предлогов «в» и «на» с определенными словами объясняется исключительно традицией: «в школе», «в институте», «в аптеке», но «на работе», «на почте», «на курорте» и т. д. Литературная норма не может измениться по команде из-за каких-либо политических процессов. И я не думаю, что ради политики надо коверкать язык.

Еще одна политическая проблема — изменение произношения топонимов: Кыргызстан, ­Башкортостан, Молдова и т. д.

Это очень сложный вопрос. Казалось бы: делай, как в языке-источнике, и проблем не будет. Но это не так. Вспомните, как по-английски звучит «Голсуорси» или «Эдинбург»! Никакой связи с тем, как принято произносить эти топонимы по-русски. Почему раньше говорили «Кижи́», а сейчас «Ки́жи»? Да, местное население ставит ударение на первый слог. Тогда нужно говорить «Черéповец», потому что так город называют его жители. Это вопрос не столько языковой, сколько социоязыковой, и однозначного лингвистического ответа на него пока нет.

Источник: http://hbr-russia.ru/karera/lichnye-kachestva-i-navyki/a11528/