Он не говорит о себе, рассказывая исключительно о проектах, фильмах, идеях.

Валентина ЛЬВОВА, «Комсомольская правда»

Он называет себя только журналистом — ни в коем случае не эрудитом или знатоком какой-либо эпохи, будь то XIX век Пушкина и Гоголя или XX век, случившийся как будто «намедни». Тем не менее его фильмы с радостью смотрят учителя литературы, а роскошно изданные книги про «намедни» сейчас прекрасно распродаются и допечатываются издателями. Один из анекдотов — родившиеся в 80-е годы почему-то очень любят получать автографы «для Ленки, Васи и Вована» напротив года своего рождения. Так целое поколение вписывает себя в историю, которую моделирует Леонид Парфенов.

О ЮБИЛЕЕ

— Вы снимали много фильмов о юбилеях. Кому бы доверили сделать фильм про вас?

— Я об этом не задумываюсь, мне это не надо.

— А как с подходящими цитатами? 50 лет, «земную жизнь пройдя до половины»... У вас ведь репутация человека книжного.

— Что вы, у меня очень плохое образование! Как и у всех советских гуманитариев.

— А мне казалось, что в Ленинграде с этим было хорошо...

— Нет-нет, у меня плохое образование, и я всегда от этого страдаю. Я могу к чему-то подготовиться, поднабраться, но то, что я такой знающий, — это всего лишь телевизионный эффект. И я не могу сказать сейчас, что я знаю Гоголя, я знаю какие-то гоголевские адреса, гоголевский материальный мир. Я могу прийти, потрогать, ощутить эманацию какую-то и пытаюсь этот трепет потом передать публике. А публика считывает: «Если уж он знает, где у Гоголя конторка стояла, то он знает все, до последнего волоска».

— Но все равно есть ведь какая-то часть вашего и только вашего образования, про которую вы знаете: здесь я не ошибусь. Разгадывая кроссворд, рассказывая друзьям, вспоминая что-то на ночь?

— У меня нет такого ощущения, что я по чему-то специалист. Я окончил советский журфак. И, больше всего работая на телевидении, я оканчивал журфак не по телевизионной специальности. Так что можно сказать, что у меня вообще нет профессионального образования. Нам ведь даже всеобщую историю не читали, только марксистско-ленинские лженауки.

— И как же тогда вообще иметь дело с историей? Там ведь система знаний важна...

— Системы у меня нет. Только много раз перечитанные Ключевский и Лотман — они близки методически. Лекции Лотмана не про идеи народно-освободительного движения, а про мир человека, жизнь человека. Я, конечно, от Лотмана шел, когда предпринял первую попытку сделать что-то историко-литературное — «Живого Пушкина». Что почем было, какой был гонорар за «Кавказского пленника»? Что значили в то время три бутылки «Вдовы Клико», привезенные в Михайловское Пущиным? Это телегенично, но это — ремесло. Оно требует много ездить и снимать.

О «МИНУТЕ СЛАВЫ»

— Скажите, а вы действительно расслабляетесь, когда смотрите «Минуту славы»? Или это кажется мне как зрителю, который вас мало знает?

— А я не смотрел «Минуту славы» в эфире. Один раз чуток. Решил, что мало улыбаюсь.

— Вам нравится этот проект?

— Да. Почему-то меня все спрашивают, как меня туда занесло. Как будто я такой...

— Бука.

— Ну не то что бука... Я всегда повторяю: этот проект поощряет в людях чудачество. В основном в нем участвуют люди из провинции, нетворческих профессий. Кто-то довольствуется своей судьбой, а кому-то нравится чечетку бить. Это ли не торжество либерализма? Живой человек, у него свои «тараканы в голове», и это прекрасно. Чудаки украшают мир. Не случайно лучшие достижения этого формата во главе со Сьюзан Бойл появились в Великобритании, стране культивируемого чудачества.

— У меня ребенок смотрит «Минуту славы». Ему 4 с половиной. Иногда возникает ощущение, что у него и у вас одинаковое выражение лица.

— Можно считать это комплиментом. Однако я вижу за этими номерами возможность по одной косточке достроить скелет динозавра. Если я вижу, как человек чудит, то я дальше что-то могу в человеке понять. Потому что это он сделал искренне. Мне интереснее всего человек. Только тогда, когда он проявляется, а не когда он «имидж» придумывает.

«ШКОЛЬНЫЙ» ВОПРОС

— Все же вернемся к вопросу об образовании. Вы сделали фильмы про двух классиков XIX века, их конспектируют учителя. Пытаются ли вас поймать на ошибке?

— Да, но я сразу говорю: мое дело — телевидение. На нас навешивают то, что нам несвойственно. Человек, который делает фильм о Пушкине или о Гоголе, делает всего-навсего телевидение. А он теперь кажется лучшим читателем, толкователем. Понятно, страна справляет 200 лет Гоголя, а ты тут ей всей вещаешь... С Пушкиным было еще труднее — там аж пять вечеров подряд. Один чувак на всю страну... Он че, больше всех знает, что ли?..

— Сейчас самый громкий шум возник вокруг сериала «Школа». Вы его смотрели?

— Вчера в первый раз посмотрел. Это интересный продукт, пионерский. То, за что ругают «Школу» сейчас, дословно совпадает с тем, что писали про «Чучело» четверть века назад. И почти то же самое было про «Доживем до понедельника», и почти то же самое — про «А если это любовь?». Сейчас, как и во времена «Чучела», представление, в общем, одно: лучше всех о детях по отраслевому принципу судит зав. гороно. И зав. гороно скажет: «Все это нетипично, не нужно обобщать, мы ведем воспитательную работу».

О ПАМЯТИ

— Моя прабабушка родилась до революции, и я в детстве никак не могла понять: почему она Ленина не видела? Когда смотришь вашу книгу «Намедни», появляется ощущение, что и я многого не видела. Мол, где-то строили баррикады, а я сидела в библиотеке...

— Я не убежден, что прабабушка что-то пропустила, не видя Ленина, это вы со своим классовым подходом не понимали, что она жила. Есть даже известная цитата: «Что вы делали во время Французской революции?» — «Я жил!» И большая мудрость именно в том, чтобы жить.

— Меня всегда интересовал феномен памяти. Кстати, как вы говорите — феномЕн или фенОмен?

— Слово «фенОмен» вызывает у меня такое же ощущение, как «магАзин». Хотя понятно, что так говорить правильно, но ухо режет. Поэтому я использую слово «феноменальность».

— Вам не кажется, что у нас вообще не осталось памяти, которая была бы в голове, а не в компьютере? И всегда есть Яндекс, чтобы вспоминать даты?

— У французов и итальянцев не меньше собственных яндексов, но нельзя сказать, что они ничего не помнят. Это вопрос полосатости нашей истории. Мы все начинаем с нуля. Так же, как наши родители, дети крестьян, начинали с нуля городскую жизнь. Возьмем базовое — собственность. Во Франции и в Италии половина городского жилого фонда построена в XIX веке. И кто-то всегда может рассказать: «Это вот еще прадед строил, а это бабка на первом этаже сделала харчевню, но ее сыновья не хотели заниматься и разъехались, но потом один вернулся...»

— Но я говорю не только о далеком прошлом. Мы же не помним и позавчерашних событий.

— Это производная. Вот недавно у меня вышел третий том «Намедни», и друг говорит: «Неужели „Асисяй“ появился в том же году, когда сбили корейский „Боинг“?» Все забыли. Это если сам скажешь: «Вы помните корейский „Боинг“?» — что-то вспомнится: «Да, еще врали, что он куда-то улетел, потом еще что-то врали, а потом сказали: да, мы их сбили». Какой год, как было — не помним. А главное, это воспоминание пассивно. Только если я напомню.

— Когда были события 11 сентября, часто говорилось о том, что мир перевернулся и не будет прежним. Но прошло время, и есть ли в нашей голове хоть какой-то след от 11 сентября?

— У очень большой части христианско-иудейской цивилизации —  да, есть. В России —  нет. Ну и что? Это не единственное наше отличие от остальных стран. Например, Дарфур не занимает же такого места в средствах массовой информации России, как во всех странах Запада! В норвежских и итальянских газетах Дарфур и голод где-то в Африке занимают примерно одинаковое место. А у нас — никакого.

— Видимо, у них есть ощущение, что они живут в одном мире.

— А мы в нем не живем. Это скорее наша беда. Большинство российского населения не чувствует обделенности своей от того, что мы не вернулись к той цивилизации, которой исторически принадлежим. Я считаю, это увечье. Мы не только 11 сентября забываем, мы любую «Хромую лошадь» и «Невский экспресс» забываем со страшной скоростью. Это наше такое сознание: как и в «Хромой лошади» спасались все в одиночку, так и теперь мы в одиночку будем преодолевать — каждый свою «Хромую лошадь».

— В этой ситуации нашего беспамятства понимаете ли вы, что иногда именно вы, выпуская «Намедни» или снимая документальный фильм, влияете на нашу память? Что вдруг вашими глазами начинают смотреть на прошлое те люди, у которых не осталось четких воспоминаний?

— Задача журналистики — делать значимое интересным. Мое дело — предложить вещи, которые я считаю значимыми, в интересной форме. Самое главное для меня — не что, а как. При всем уважении к Гоголю я не верю в то, что телезритель вдруг подумает: «Включу-ка фильм, надо старика Николая Васильевича в юбилей уважить!» Нет такого мотива. И мое дело — предложить продукт 2009 года, модный, драйвовый, динамичный, с компьютерной графикой.

— Почему все-таки появилась книга «Намедни»? Почему вы не возобновили телепроект?

— Мода медийная меняется быстро. Телепроект совершенно устарел, на мой взгляд. На себя я там смотреть не могу — вялый чувак. А книжку я стал делать потому, что я понял — это актуально. Когда мы делали телевизионные «Намедни. Наша эра», это было прощание с эпохой. А потом вдруг выяснилось, что эпоха никуда не ушла — она притаилась где-то в углу, загнанная туда словами «совок», «эти 70 лет», «так жить нельзя!». А потом понемногу выползла, потому что опять-таки никакой другой памяти у нас нет.

ИЗ ДОСЬЕ «КП»

Леонид Парфенов родился 26 января 1960 года в городе Череповце Вологодской области.

Окончил факультет журналистики Ленинградского университета.

Женат, двое детей.

Соавтор проектов «Старые песни о главном», автор и ведущий программ «Намедни», в том числе 40-серийного документального фильма «Намедни. Наша эра», а также документальных сериалов «Живой Пушкин», «Российская империя», «Война в Крыму», «Птица-Гоголь» и многих других.

Источник: Комсомольская правда