Известный российский тележурналист ЛЕОНИД ПАРФЕНОВ рассказал корреспонденту РБК daily ВЕРОНИКЕ ГУДКОВОЙ о том, почему он читает оппозиционный рэп, о своих новых телепроектах — «Парфенов и Познер» на телеканале «Дождь» и документальной драме «Глаз Божий», способно ли население регионов воспринимать современное искусство и что объединяет Пермь и Бильбао.

- Как вы сейчас оцениваете ситуацию со свободой прессы?

— Свобода слова явно не вошла в «потребительскую корзину» большинства, эту корзину заполняли чем-то другим все эти годы. Сейчас, в последнее время, понемножку стала ситуация меняться, но понемножку. А раньше было не до свободы слова — наслаждались потребительской свободой. Перестройка и все последующее движение от Советского Союза в основе своей имело больше экономических причин, чем политических.

— То есть, на ваш взгляд, теперь экономическая ситуация ухудшится настолько, что людям снова захочется политических свобод?

— Нет. Мне кажется, что гражданских свобод и свободы слова в том числе больше всего захотелось Москве, которая самая благополучная. Просто потребительский бум дошел до какого-то предела. Больше уже не наденешь, не съешь, не наездишься. И поэтому понимание того, что дальнейшие шаги возможны только с изменением государственных институтов, самого качества государства, с применением негласного общественного договора между властью и населением — вот это стало главным. Может быть, люди так не формулируют, но они интуитивно чувствуют, что нужно что-то менять. 2000-е годы с их пафосом потребительского бума кончились, и даже те, кто благодарен этим 2000-м годам, не хотят жить в 2010-х годах, как в 2000-х. Но понятно, что, если не поменять модель общественного устрой­ства, она будет способна воспроизводить только самое себя.

— Насчет Москвы не поспоришь, но, может быть, провинция еще не «наелась»?

— Я никогда не употребляю слова «провинция». Регионы. В регионах по-разному. Мы вообще в России — очень большой слоеный пирог. Я сам вырос в Вологодской области, очень много езжу и неплохо себе представляю настроения в регионах. В городах-миллионниках насыщение произошло, да и вообще я не понимаю, кто мешает продолжать потреблять? С чего вы решили, что если правильно считать голоса на выборах, то колбаса исчезнет в магазинах? Что, гарантией продолжения потребительского бума являются только нечестные выборы? Никакая власть не скажет: хотите свободы слова — сидите голодными. У власти нет таких принципов. Это абсолютно беспринципные прагматики. Менее всего они склонны ограничивать свободу потребления. Они прекрасно знают: это то, на чем основана их популярность, и не будут делать ничего такого.

— Ролик, где вы читаете рэп с Василием Обломовым и Ксенией Собчак, наделал в Интернете много шума. Почему вы решили участвовать в этом проекте?

— Мне понравился текст. Знаете, я совсем не думал, что это будет шокирующе для кого-то. Я давно имею возможность оплачивать высшую роскошь — заниматься тем, чем считаю нужным, вот и все. Я давно нигде не работаю, при этом за годы, что я не работаю, я сделал больше всего за всю свою карьеру. Мне даже нечего тут объяснять. Вот есть текст, он мне нравится. Меня спросили, кого бы я посоветовал для участия в ролике, я ответил: а давайте я сам! И все очень удивились. Приехал на студию. Мы не были знакомы с Василием, разве что заочно. Попробовали записать, и все. Все было очень быстро. Там же нет монтажа внутри, все снято одним куском.

- Вы человек публичной профессии. Должен ли, на ваш взгляд, публичный персонаж на протяжении всей карьеры сохранять привычный публике имидж?

— Вопрос выбора. Никсона уговаривали скрывать, что он любит шато лафит, а он не скрывал, как и то, что он играл на фортепиано, и кстати, хорошо. А в смысле демократичности для среднестатистического избирателя в американской глубинке президент, играющий на фортепиано... это вряд ли работало в плюс. Мне кажется, в вопросах имиджа нет никаких железных правил.

— Расскажите о вашем сотрудничестве с компанией Maurice Lacroix.

— Честно говоря, идея пригласить меня для участия в этом проекте пришла компании LPI, являющейся эксклюзивным дистрибьютором марки Maurice Lacroix, а не мне. Сам бы я сроду не предложил себя в этом качестве — с чего бы это я их посол, а не они мой? Все-таки держава посла назначает, а не посол державу. Мне это предложили, и когда я увидел рекламную полосу Maurice Lacroix с Джимми Уэйлсом, я сразу понял, что да, это мое, что мне это подходит со всех сторон, и более того — я понимаю, какой мне нужно сформулировать для этого девиз. То есть что-то добавить свое к тому девизу Maurice Lacroix, который уже есть: «Следуй своим убеждениям».

У меня публичная профессия, поэтому смысл говорить о ней же все-таки. Я если кому-то и известен, то именно как представитель своей профессии. Я пытался сформулировать то, что мне представляется главным в том, что я делаю, и все. Вопреки всему настаивать на том, что может быть какая-то такая журналистика, которая соответствует моим убеждениям, несмотря на неблагоприятную конъюнктуру.

- На ваш взгляд, что значат дорогие часы для публичного человека? Как они влияют на его имидж?

— По меркам швейцарских часов мои Maurice Lacroix недорогие. Они стальные, а не золотые. Я частное лицо. Не госчиновник, не священнослужитель. Я точно ни у кого — ни у бабушек-богомолок, ни у госбюджета — на эти часы не брал. Я выбрал их за их часовые достоинства, а не за ювелирную ценность. В них интересная механика, в них есть техническое остроумие — я убежден, что существует такая категория. Квадратная шестеренка с шестеренкой-трилистником убеждают меня в том, что все мы, те, кто настаивает на том, что надо заново изобретать колесо, — мы все правы. Есть люди, которые изобретают колесо заново в буквальном смысле слова. А мы, я так говорю о нас, господах послах, Джимми Уэйлсе например, — мы в своих сферах тоже пытаемся изобретать колеса. Не оставаться в колее, не производить какой-то продукт, который повторяет уже имеющийся.

— В начале апреля вы запустили совместную передачу с Владимиром Познером на телеканале «Дождь». Оправдала ли она ваши ожидания?

— Мои ожидания оправдал третий выпуск. Он был уже более-менее тем, что хотелось бы видеть. Но это естественно: никогда не получается сразу, надо приноровиться, нельзя научиться плавать, не прыгнув в воду. Тот выпуск, где гостем был Навальный, уже стал тем оптимальным сочетанием информации и мнений, темпа, качества и ритма диалогов. Все рождается в процессе: раз попробуешь — что‑то немножко не то, два... А репетировать бессмысленно, если репетируешь, подлинный драйв теряется.

- Как вам работается с Познером? Ваши убеждения и видение программы совпадают?

— У нас с Познером много общих проектов. В конце мая у меня выйдет фильм «Глаз Божий», приуроченный к столетию Пушкинского музея, про русские художественные коллекции и про взаимоотношения искусства ХХ века с Россией. Это так называемый жанр документальной драмы — документальный фильм, а внутри игровые эпизоды. Владимир Владимирович играет Пикассо послевоенного, после Второй мировой войны (Пикассо довоенного играет Петр Налич). Так что у нас с Познером есть масса площадок для сотрудничества. Кроме того, у нас общие взгляды на гастрономию, которая и в его, и в моей жизни очень много значит.

— «Дождь» считается оппозиционным телеканалом...

— Понимаете, какая штука... Вот я участвовал в разных акциях, разных проектах, связанных с честными выборами. Бесчест­ными их там-сям, на участках, делает власть, больше никто их такими делать не может, ни у кого нет никакого административного ресурса, чтобы влиять на избирательные комиссии. Только у власти. Ты поневоле оказываешься оппозиционером, всего-навсего настаивая на честных выборах, на соблюдении правил арифметики. Относительно того, кто нарушает правила арифметики, ты оппозиционер. Я не виноват, что их нарушает власть, это вина власти.

— Кого вы видите в качестве аудитории «Дождя»?

— Не бывает так, не выводится какая-то такая вот «аудитория» вроде фоторобота. Есть такое выражение: «и пионерам, и пенсионерам» — одним канал нравится из-за одного, другим из-за другого. В телевидении есть замеры рейтингов, конечно. Кстати, когда я издавал книжную серию «Намедни», мне было очень неуютно оттого, что не было рейтинга и я не понимал, как к этому люди отнеслись. Есть, конечно, цифры продаж, они прекрасные, особенно для книги за 50 долл. в рознице... Я несколько раз не то что бы в фокус-группах (этого себе издательства позволить не могут), а на автограф-сессиях пытался понять, кто и почему читает эти книги. И оказывалось, что одному интересно потому, что он это знает, а кому-то интересно потому, что он не знает. Держать в голове два таких разнонаправленных интереса невозможно. Поэтому нужно стараться, чтобы внутри была известная разномаст­ность. Чтобы одну часть потенциальной аудитории привлекала, скажем, тема, других —  те, кто о ней говорит, третьи были бы постоянными зрителями «Дождя», четвертые — еще что-нибудь... Все невозможно предусмотреть, нужно просто стараться заложить в проект побольше каких-то разнохарактерных составляющих, которые обеспечивают лояльность и той, и другой, и третьей аудитории.

- К вопросу о вашей книге. Вы сказали, что она хорошо продается в России. Нет ли планов на перевод?

— Нет, такое умрет в переводе. Так что занимаемся российским изданием. 500—600 иллюстраций на каждый том —  их я выбираю сам, никому не могу доверить, сижу с верстальщиком. Все-таки у меня очень большой опыт такой работы, я три года был главным редактором журнала Newsweek, да и вообще всегда очень любил фотографию, даже в Перпиньян ездил на фестиваль, хотя сам не снимаю. Просто мне это страшно нравится. По книжке видно, что автор смертельно ранен телевидением и без картинки не может. Там даже не верстка, а скорее монтаж. Сейчас готовится шестой том, который выйдет этой осенью, — он про 2006—2010 годы. Может быть, я потом буду делать 1950-е годы, меня очень уговаривают. Что касается фильмов, то в состоянии полуготовности к запуску есть два проекта, но поскольку пока еще не началась работа и надо сначала развязаться с фильмом «Глаз Божий», я суеверно опасаюсь о них говорить.

— Среднестатистический гражданин в регионах готов потреблять интеллектуальный продукт?

— Нет никакого «народа», «среднестатистического гражданина», «средней температуры по палате», все это ерунда собачья! Мы живем в очень многослойной стране, это большая проблема потому, что отсутствует национальный консенсус. Почему еще спорят про Сталина? Потому что это все еще современность. Мы не та страна, в которой уже решены фундаментальные вопросы истории и о них больше не дебатируют. В Германии нет ста шестидесяти мнений о Гитлере, а у нас есть сто шестьдесят мнений о Сталине. Что же до интеллектуального продукта... В последние годы я очень часто езжу в Пермь. Недавно у меня там был творческий вечер, и самый большой концертный зал города, ДК им. Солдатова, был переполнен, люди стояли в проходах. Марат Гельман практически в одиночку устроил там музей и понаставил объектов современного искусства по городу. И это не всем нравится, и об этом все говорят в Перми на пятой минуте знакомства. В Екатеринбурге никто не говорит о современном искусстве, в Петербурге никто не говорит о современном искусстве, в Москве мало кто говорит о современном искусстве, а в Перми об этом говорит каждый. Есть Бильбао, где Музей Гуггенхайма — главная городская досто­примечательность, и Пермь — два места на Земле, где все говорят о современном искусстве. Четыре пятых так называемых олигархов российских не москвичи. Москвич из них, боюсь, только Авен. Неважно, в Бирюлеве или в Челябинске — люди реагируют на интересное. Если что-то их захватывает, они не задумываются над тем, абстрагировано это от их многоэтажки, рабочего места и магазина «Пятерочка» или нет. У меня были очень массовые проекты — «Старые песни о главном», да те же «Намедни 61—99». Я не считаю, что есть заведомо готовые к «культурному продукту» потребители, а есть заведомо неготовые.

Источник: РБК daily