Самый известный российский фотограф, неоднократный обладатель премии World Press Foto, уже пятый год работающий в Ираке, во время интервью «Русскому репортеру» не сразу стал говорить о своей повседневной работе. Ему не важны профессиональные достижения. Много лет вдали от семьи он создает один бесконечный документ — хронику войн и страданий — и счастлив, если его работа помогает спасти кому-то жизнь. Во время подготовки к интервью Козырев сказал корреспонденту журнала Михаилу Калужскому, что самое важное в его работе фоторепортера — спасение троих детей и он хочет об этом рассказать.

— Сделанные вами в Чечне, Кашмире и Ираке фотографии помогли спасти жизнь детям, героям этих снимков. Правда ли, что для вас этот результат публикации фотографий важнее собственно профессиональных достижений?

— Это очень значимые для меня вещи, но они происходят сами собой. Я делаю фотографию мальчика, раненного в Чечне, — она опубликована, и люди начинают спрашивать, кто этот мальчик, хотят помочь ему, сделать протезы, увезти в другую страну... И ты максимально включаешься в это. Последняя история была связана с землетрясением в Кашмире, это даже не война. Сфотографировал девочку, которая потеряла ногу, и вдруг начались звонки... Ребенок оказался в Америке: нашлись богатые люди, которые захотели ей помочь.

В течение следующих десяти лет Инша будет навещать госпиталь, девочка растет — надо менять протезы. А еще был Али, который стал своеобразной иконой войны в Ираке. Первая ее часть оказалась очень успешной для США, но именно американское издание, журнал Time, опубликовало фотографию мальчика, который потерял все: руки, семью, дом. Для Time это было важно: они сказали, что и американцы совершают ошибки, от которых страдают дети. Я был рад, что на малыша обратили внимание и теперь у него есть протезы, он живет в Англии, учится в школе. Это по-настоящему важно.

— А как же профессиональное признание, полученные вами премии?

— Конечно, это важные вещи, хотя я никогда к ним не стремился. Оценка твоих профессиональных качеств специалистами необходима. Если мы говорим о World Press Foto, то премии за Беслан, Чечню и Ирак — это значимые события, но получение наград не может быть сверхзадачей. Получается, я даю советы? Ну что ж... Я понимаю, что мой опыт уникален...

Я готов к самопожертвованию ради полноценного освещения событий. Я сознательно живу в Ираке четыре с половиной года. Я волонтер, меня туда никто не посылал, это мой выбор, так же, как в Чечне и Афганистане. Чтобы разобраться и понять, что происходит, нужно потратить много времени — не я это придумал, а классики фоторепортажа. Удачи бывают у многих, но мне необходимо находиться в гуще событий: только с течением времени я могу разобраться, что творится вокруг.

— Какое значение имеет для вас политическая составляющая событий, свидетелем которых вы становитесь?

— Конечно, нужно понимать общую ситуацию. Но когда ты там, все ощущается немножко по-другому. Мелочи важнее глобальных проблем. Если попытаться с высоты спутника опуститься на Землю, то можно попасть в небезызвестный городишко Рамадия, в окрестностях которого взвод американской армии за 5 месяцев потерял 17 человек, а через два дня оказаться в городе и увидеть, что происходит с его жителями. Ни для той, ни для другой стороны понятие «демократия» не существует. И те, и другие погибают, теряют друзей. Для меня это важнее политики. По обе стороны баррикад есть отдельно взятые люди, которые могут рассказать мне больше, чем новостные ленты и аналитические материалы. Важно быть рядом с участниками событий. Встречая знакомого солдатика через пять месяцев службы, ты видишь, что он пережил за это время, как изменился. Или иракская семья, в которой я был до вторжения, в начале войны и два года спустя... Невероятное ощущение: ты видишь перемены.

— Сейчас ваше имя больше известно на Западе, чем в России.

— Это стечение обстоятельств, не более того. Происходящее в Ираке, что называется, не наша война. Если бы я работал для российского издания — с трудом представляю, чтобы мне позволили так долго сидеть в чужой стране. Если же говорить о Чечне, то вторая чеченская война велась без участия прессы. Удивительно, но она вообще мало интересовала отечественных репортеров. Для меня это странно, ведь все происходило на территории нашей страны... Однако интерес проявили именно западные издания, и я, естественно, работал с ними там.

Когда-то традиции военного репортажа были сильны и у нас. Изданием, в котором трудились лучшие военные репортеры: Дмитрий Бальтерманц, Евгений Халдей и другие — был «Огонек». Поскольку эти фотографы работали для советского журнала, их меньше знали на Западе, а когда узнали, стало понятно, что они круче тех, кто снимал западный фронт.

Ирак — не наша война, но это не просто конфликт или борьба за демократию, которая касается только Ирака или Америки. Так или иначе, происходящее там затрагивает все человечество, но понимание этого придет лишь со временем.

— Вы учились у Халдея?

— В фотографию я пришел случайно и уж тем более не планировал стать репортером, да еще военным. Брат познакомил меня с группой казанских и тбилисских фотографов, один из которых, мой учитель Валерий Арутюнов, и познакомил меня с Евгением Халдеем.

Халдей никогда не говорил, хорошо снято или плохо, есть экспозиция или нет, — вместо этого он рассказывал бесконечные байки, и они оказались важнее. Он передавал опыт иносказательно и шутейно, а все нужное вспоминалось само собой. Он был замечательный человек, про него ходило множество легенд, и мне приятно, что на протяжении пяти лет я помогал ему как мог. Ну, как мог помогать юноша? Проявитель развести, пленку заправить, отвезти тяжелые вещи. Одна из моих первых камер была от Халдея — «лейка», которой он снимал в войну. Много времени я проводил у него дома: там было шумно, весело, с ним можно было выпить с утра. Удивительная судьба — человек донес красное знамя до Берлина, одним из первых оказался на крыше Рейхстага, затащил туда троих наших героев и сделал кадр, ставший эпохальным. Он снимал все основные события войны: главные боевые действия, Ялтинскую конференцию, Нюрнбергский процесс. Он был личным фотографом Сталина. Но после войны оказался без работы и фактически стал первым советским фрилансером.

— Отечественная школа фоторепортажа отличается от западной?

— Различия были тогда, когда у нас создавались эпохальные, но выдуманные кадры. Был журнал «Советский Союз», листая который мы не узнавали свою страну. Эта жизнь была ненастоящей. Я стал заниматься фотожурналистикой как раз в середине 80-х. И в этом смысле я один из самых счастливых журналистов. Моя работа — быть там, где происходят перемены, и они случились у меня в стране, я был их свидетелем и очень горжусь этим. Но здесь вдруг стало спокойно, и слава Богу! Так я оказался на другом конце света — где происходят перемены. Разницы нет. Есть честность и нечестность. Существуют очень простые правила работы, одинаковые для всех: должен быть дар, надо понимать, что и зачем ты делаешь. Для репортера важно быть вовремя и быть честным. Это действительно простые правила.

— Работая в Ираке вы ощущаете, что находитесь на войне?

— Конечно, но что такое война? Там нет линии фронта. Я понимаю, что живу в очень необычных условиях, не более того. Вот когда я уезжаю из того или иного государства и слышу новости со стороны, тогда понимаю, что там происходит что-то невыносимое -война. Находясь там, я чувствую себя спокойно.

— То есть происходящее в Ираке не воспринимается вами как новости?

— Нет, в том-то и дело. Я выехал из Багдада в середине октября и теперь понимаю, что пропустил нечто важное и мне сложно будет вернуться и вжиться в обстановку. Когда находишься там четыре месяца подряд, очень хорошо чувствуешь малейшие изменения, которые буквально носятся в воздухе. Они передаются через друзей, знакомых, военных. А уезжаешь, смотришь новости по телевизору — жуть, бесконечные убийства...

Если говорить об Ираке, то трагические события происходят там постоянно. Почему они перестают быть новос-тями? Сколько раз в неделю можно слышать, что произошел очередной взрыв, погибли десятки человек, столько-то было зарезано, обезглавлено?! Люди перестают воспринимать эту информацию. А я, зная о происходящем, понимаю, что должен быть там.

Я очень боюсь говорить какие-то высокие слова... Это не миссия. Для меня это большая честь — быть там, где происходят события, в которых сходятся война и мир, и освещать их. Я рассказываю историю как фотограф. Это сознательный выбор: я понимаю, что мог бы снимать другое, но за много лет сложилось так, что я снимаю конфликты.

— Когда видишь некоторые ваши иракские снимки, например кадры из психиатрической больницы в Багдаде, появляется ощущение трагедии, не связанной с войной. Находясь там, вы видите жизнь через призму постоянного страдания или у тех, кого вы снимаете, есть и другие эмоции?

— Попробую объяснить на этом примере. Вы видели фотографии психиатрической больницы, сделанные сразу после оккупации. Я понимал, что будет война, грядут большие перемены, и переехал туда. Это случилось за восемь месяцев до вторжения. До войны меня в психиатрическую больницу не пускали, а когда случился развал, я без труда туда попал и увидел крайнюю степень страдания. На этих людей и в мирных условиях смотреть нелегко. А когда в обществе происходят потрясения, все становится еще страшнее. Мне было важно понять, что с ними происходит, помогают им или нет.

Конечно же, войну можно снимать по-разному. Совсем необязательно, чтобы вокруг летали пули. Необходимо увидеть и понять, что творится с людьми, которые не принимают непосредственного участия в военных действиях, но волею судьбы или обстоятельств оказываются в чрезвычайной ситуации. Их состояние, их переживания намного важнее для меня. Снимки военных или повстанцев —  это, как правило, экшн, но в конце прошлого года у меня неожиданно сформировалась не «козыревская» манера фотографировать. Я совершенно сознательно выбрал иной формат и стал снимать портреты американских солдат и иракцев. Получились две самостоятельные серии, объединенные общей идеей страдания: если смотреть в глаза этих людей, ты понимаешь, что они переживают. И те и другие страдают. При этом иракцы: местные, пришлые, мирные, бандиты — все хотели сниматься с оружием в руках — это же арабы! А американцам важнее было показать другие вещи: талисманы, фотографии родных — мало кто из них кичился оружием. Не потому что они не Рэмбо — таких там тоже много: один мальчик, например, с кинжалом снимался... Так вот, эта серия вневременная, надо некоторое время пожить на свете, чтобы ее отснять. Такая работа может быть сделана и по заданию извне, но в моем случае это был естественный процесс.

— Есть парадокс, который связан не столько с вашей работой, сколько с ее восприятием, и это, наверное, самая мучительная проблема сегодняшних медиа. Мы говорим про страдания, ужасы, зная, что людям, находящимся в комфортабельном «далеко», этот ужас нужен, чтобы осознать, что они отчуждены и защищены от него. Ваша сверхзадача — рассказать про трагедию или обеспечить состояние защищенности?

— У меня ясная цель: я хочу освещать события максимально правдиво, как бы рассматривая их со всех сторон. Для большинства фотографов это очевидный закон, но многие уходят в творчество. Что ж, это тоже приемлемо, но документалистика для меня остается сверхзадачей. Я человек наемный, работаю для журнала Time. Это контракт, но в его рамках существует некая свобода: я надеюсь, они принимают меня таким, каков я есть, и работают со мной, потому что знают, что я умею. Передо мной никогда не стояла задача сделать или снять что-то для того, чтобы это было опубликовано. Вторая Чечня случилась в декабре, а я уже с октября был там. У меня не было никаких заказов, я поехал туда как свободный человек и снимал все, что происходило. Пресса очень настороженно относится к нашей работе, потому что не желает брать на себя ответственность за кого-то, кто будет рассказывать от ее имени. Иногда к заданию можно отнестись формально: в редакции найдут, чем закрыть полосы. Но я стараюсь делать то, что считаю необходимым. Быть свидетелем фантастических событий. Я был слишком мал, когда случился Вьетнам, про Великую Отечественную я слышал от дедушки, но на мой век выпало много перемен, и, как фотограф, я считаю огромной удачей то, что мне довелось стать их очевидцем. Я не ставлю перед собой задачу кого-то переубедить. Главное для меня — снять четко и понятно, быть точным с подписью, вот и все.

Если говорить об иракской войне, то ее как раз освещали очень подробно: все ведущие издания отправили туда своих корреспондентов, многие снимали свои собственные фотопроекты. Я же ставлю себе жесткие рамки. Я репортер, и моя основная задача — оказаться в нужном месте в нужное время. Эпоха цифровой фотографии началась для меня в Афганистане, и, если бы у меня был парашют и репортеров забрасывали на место съемок, я был бы самым счастливым человеком на свете. Но так как парашюта нет, да я никогда с ним и не прыгал, остается лишь желание оказаться именно там и именно тогда, где и когда это больше всего требуется.

— То есть вы объективны и беспристрастны?

— В общем да, ни в коем случае нельзя становиться на чью-то сторону. Я работаю для американского издания, но в начале войны много времени проводил с повстанцами, и, когда я общался с американцами, которые прекрасно знали журнал и то, что я делаю, они шутя и не шутя интересовались у меня возможностями доступа к врагу... Как людям военным, им приходилось объяснять, что, будучи журналистом, я имею право находиться по обе стороны «фронта». «Но ты же должен помогать нам находить врагов, ты работаешь для американского издания!» Их точка зрения вполне понятна, но для меня она не существует. Необходимо быть и на той и на другой стороне.

Но есть и этическая проблема. В какой-то момент я перестал общаться с повстанцами: не хотел переступать ту грань, за которой можешь стать очевидцем не просто события, но и преступления, которое не всегда в силах остановить. Я не хочу и никогда не стану свидетелем того, как они убивают людей, используя машины, начиненные взрывчаткой. Иногда такие предложения поступают: давай ты снимешь что-то эксклюзивное... Об этом даже думать страшно, у меня такого соблазна никогда не возникало. Я знаю фоторепортеров, которые прошли этот путь, став свидетелями убийств, но я не думаю, что это оправданно.

— Так где же грань между профессиональным и этическим?

— Есть только общечеловеческие нравственные нормы. Если соблюдаешь их или десять заповедей, то и с работой повезет. Дальнейшее зависит от удачи, интуиции. Инстинкт — очень важная вещь. Ощущение опасности должно быть обязательно развито, но никогда не надо снимать что-то, как в последний раз. Существуют, конечно, экстремальные условия, но всегда можно найти приемлемое для всех решение, и чаще всего оно зависит от людей, с которыми работаешь. В Ираке практически невозможно быть свободным фотохудожником, прогуливаться по улице и ждать нужного света, утреннего или вечернего — мы фантастически ограничены в возможностях. В одном и том же месте можно находиться не более 20 минут.

Работать на Time — большая удача: это одно из многих изданий, которое внимательно относится к творчеству своих сотрудников и одно из немногих, которое серьезно освещает события и даже может повлиять на их ход. Фотограф несет ответственность перед журналом и его читателями. Мы работаем в соответствии с определенными нормами и критериями, для нас существуют авторитеты. Например, Джим Нахтвей — лучший военный репортер, который никогда себя так не называл. Это определение не совсем точно, никто из нас не может себя так называть: мы не носим форму, не имеем званий и оружия, большинство из нас пацифисты. Нахтвей заслуживает невероятного уважения: он освещал практически все конфликты на протяжении последних 30 лет. Он человек чести. У него есть принципы, и это видно по фотографиям, а это больше чем тысячи слов. В жизни Нахтвея были фантастические ситуации, когда у него на глазах убивали человека, а он, бросая камеру, умолял о помиловании, хотя запросто мог стать следующей жертвой. В первую очередь надо быть человеком, а потом уже репортером. Ситуации, в которых ты балансируешь на грани жизни и смерти, случаются часто, поэтому соображать надо быстро.

— Иными словами, вы только что сказали начинающему фотографу, который прочитает это интервью, что в профессии важнее всего этические установки и скорость реакции?

— Моральные принципы и опыт. Дело в том, что любая война — это невероятная скукотень, и вдруг —  бац, что-то происходит. Любой настоящий бой — это минутное дело. И твоя задача — выжить, не помешать и сделать свою работу. Но когда что-то происходит — рядом кого-то ранит — важно понимать: если ты в силах помочь, ты обязан это сделать, человека надо спасти. Нет ни одной фотографии, которая бы стоила жизни человека. Ни одной. Это формула, которую я для себя вывел. Да, я неоднократно упускал шанс сделать уникальный снимок, но не жалею об этом.

— Вы многие годы наблюдаете страдания. Как вы с этим справляетесь?

— Это непростой опыт. Я думаю, что одна из причин, по которой многие мои коллеги перестали освещать события в Ираке, — последствия увиденного там. От того, что приходится видеть, защититься невозможно. В моей жизни не было более горького опыта, чем Беслан. Я нигде не видел такого количества убитых детей, даже в Ираке. Это случилось вдруг, в течение 20 минут, и потом на протяжении нескольких часов я видел, как выносили, выносили, выносили тела детей. К такому заранее не подготовишься. Защитная реакция возникает, когда вокруг стреляют и бомбят, и ты понимаешь, куда и с кем бежать. Но когда погибают невинные люди... И все же, пока я могу бывать в таких местах, я буду работать. Иногда я делаю перерывы: летом из Ирака я уехал в Афганистан, там полегче. Фотограф может бродить по свету и снимать, а в Ираке мы ограничены в передвижениях. Я поехал в Афганистан, чтобы путешествовать и фотографировать то, что мне нравится. Конечно, там тоже есть проблемы, но они становятся понятными уже после года жизни там. Если вдруг не будет войны в Иране — и слава Богу — я отправлюсь в другое путешествие...

— А зачем вы однажды отправились в это бесконечное путешествие?

— Это сложный вопрос. В экстремальных ситуациях я лучше понимаю, почему я там. Но даже при отсутствии нынешних войн и конфликтов рая все равно не будет. Я занимаюсь цветной фотографией, но снимаю черно-белую жизнь. Жизнь, в которой есть страдания, а они, к сожалению, везде. Мне кажется, очень важно напоминать людям о страданиях других, и моя профессия позволяет это делать. Достучаться бывает сложно, но чем сильнее образ, который ты можешь создать, тем быстрее он дойдет до людей, которые дистанцируются от беды. Оказавшись в Нью-Йорке, ты можешь обнаружить, что про войну никто не говорит. Потому что это не касается их лично —  их дети там не воюют. Вот до таких людей мне и важно достучаться. Африка не тема для современной журналистики, но, если бы не было войны в Ираке, я бы оказался в Дарфуре и снимал жуткую, хотя и неочевидную трагедию: там нет линии фронта, но при этом погибло полмиллиона мирного населения. Кому это нужно рассказать? Чем больше аудитория, тем лучше.

— Если бы вы не снимали войну, что бы вы фотографировали?

— Я всегда снимаю людей. Самых обыкновенных людей... Просто иногда они живут в экстремальных условиях. Мне интересен человек — я никогда не фотографировал паркет. К сожалению, на Земле много грустных мест. В начале иракской войны, в первые три недели, когда бомбили Багдад, я старался каждый день приходить в госпиталь. Я снял тысячу детей и взрослых, раненных в результате так называемых точечных попаданий. В итоге одному мальчику, я о нем уже говорил, помогли: его фотография была опубликована, и весь мир обратил на него внимание. После подобных случаев ты понимаешь, какой смысл имеет наша работа, — мы же пытаемся рассказать о трагедии. А трагедия всегда происходит с каким-то конкретным человеком, и, если мир узнает его историю, значит, я хорошо сделал свою работу.

Источник: Лениздат