Доктор филологических наук, заведующий кафедрой истории и правового регулирования отечественных СМИ факультета журналистики МГУ Андрей Рихтер в 2011 году с семьей переехал в Вену, где ему предложили занять должность директора офиса Представителя по вопросам свободы СМИ ОБСЕ. После нескольких лет успешной работы в Организации по безопасности и сотрудничеству в Европе профессору Рихтеру — любимому студентами и почитаемому коллегами в МГУ — дали понять, что его сотрудничество с ОБСЕ не совместимо с преподаванием в Московском университете.

В интервью корреспонденту Радио Свобода Роману Суперу Андрей Рихтер рассказывает, почему ему пришлось покинуть МГУ и что случилось с журфаком — некогда самым либеральным факультетом Московского университета; как выглядит современная Россия в глазах сотрудников ОБСЕ и почему заседания этой организации стали напоминать остросюжетное кино; существует ли в действительности антироссийская пропаганда в западных СМИ и чем украинские журналисты отличаются от российских.

— В 2011 году вы стали работать в ОБСЕ, переехав из Москвы в Вену. Расскажите, чем конкретно вы занимаетесь в ОБСЕ? И еще расскажите максимально просто — на пальцах, что означают эти четыре буквы, о которых все что-то слышали в новостях.

— Вы, собственно, и занимаетесь вопросами свободы СМИ в ОБСЕ?

— С 2011 года я работал директором бюро Представителя по вопросам свободы СМИ, своего рода начальником штаба. Это бюро относительно небольшое, нас всего 15 человек. Сейчас я старший советник, это связано с тем, что существуют ограничения на пребывание на одном посту для сотрудников ОБСЕ. Старший советник, как видно из названия должности, пытается давать добрые советы своему руководителю в силу своих знаний и опыта.

— Это бюро наблюдает за тем, как соблюдаются принципы свободы слова в мире?

— Вы можете каким-то образом влиять на ситуацию? Или вы только фиксируете нарушения и архивируете их в свою базу?

— Мы гордимся тем, что способны не только фиксировать нарушения (чем занимаются многие неправительственные организации, к голосу которых, увы, нечасто прислушиваются). Мы — межгосударственная организация, поэтому невозможна ситуация, когда на письмо или обращение Представителя ОБСЕ не было бы ответа государства. Например, если Представитель обращается к руководству страны со словами о том, что свобода или безопасность журналиста подвергается опасности, органы власти не могут отмахнуться, проигнорировать их. Государство обязано что-то вразумительное ответить.

— Государство, скорее всего, ответит: «Спасибо, учтем». И ничего не сделает.

— Разумеется, в ряде случаев это отписки — «все происходит в соответствии с национальным законодательством», «все решает справедливый суд» и так далее. Но тем не менее и эта переписка эффективна: ведь органы власти понимают, что за ними наблюдает межгосударственная организация, в которой они сами участвуют, которую они сами пытаются использовать в своих внешнеполитических интересах. Поэтому, когда в результате мониторинга нашего Бюро на повестку дня ставится вопрос о ситуации с правами журналистов в конкретной стране, отмолчаться не удается. Дело в том, что специальные послы — полномочные представители всех государств в ОБСЕ заседают в Вене каждую неделю, по четвергам. Они собираются на встречу, которая длится четыре-пять часов, чтобы обсудить все текущие проблемы в регионе. Если государство Икс ставит на повестку вопрос о свободе СМИ в государстве Игрек, то посол государства Игрек не может уйти от ответа, не может промолчать. Вот такой интерактивный механизм получается.

— Опять же, государство Игрек сделает брови домиком и скажет, что примет все это к сведению. Но на самом деле не примет.

— Нет, не все так просто, ведь вопрос можно поднимать хоть каждую неделю из месяца в месяц. Приведу еще пример эффективности другого рода. Многие государства ОБСЕ хотят инвестиций от Европейского союза. Евросоюз готов их делать, но избиратели порой говорят европейским политикам: «Как это вы планируете инвестиции в экономику страны, в которой не соблюдаются права человека?» Тогда Европейский союз обращает внимание на те заявления, которые делал представитель ОБСЕ, и признается: «А действительно, мы не специалисты в области свободы СМИ. Мы специалисты в области экономики и финансов. Мы рады бы делать инвестиции в вашу экономику, но вот ОБСЕ обращает внимание на некоторые проблемы со свободой СМИ. Если вы их устраните, мы сможем вернуться к переговорам про инвестиции». Это срабатывает.

— Могут ли журналисты из России, чьи профессиональные права были нарушены, обратиться с жалобой в ОБСЕ?

— Конечно, могут обратиться. Мы не Европейский суд по правам человека, который требует, чтобы вы сначала прошли национальные инстанции. Любой журналист может всегда к нам обратиться.

— И что это журналисту в конечном итоге даст, кроме немедленного увольнения из СМИ, в котором он работает?

— А почему его должны немедленно уволить?

— Потому что журналист жалуется! Да еще и европейцам. Думаю, для государственного СМИ в России — это удар ниже пояса сейчас.

— Если журналист обращается с жалобой на своего редактора, то, может быть, и уволят. Мы прежде всего рассматриваем жалобы журналистов на то, что их права ущемляет государство, а не частная корпорация. Для рассмотрения споров внутри компании существует миллион справедливых способов, и их функционирование должно гарантировать государство. Для рассмотрения же споров с государством справедливых способов мало. К тому же государство обычно сильнее любой корпорации. Если вы считаете, что оно нарушает ваши права журналиста, не предоставляет необходимую информацию, принуждает отказаться от распространения материалов, то, конечно, вам прямой путь к нам.

— В данном случае чем вы можете помочь журналисту?

— ОБСЕ завалена такими жалобами из России?

— Нет. Многие журналисты не знают, что наша организация занимается и их правами. К нам каждую неделю обращается десяток журналистов, но это немного, учитывая то, что происходит со свободой прессы в регионах ОБСЕ.

— Скажите, какой выглядит современная Россия в многочисленных глазах сотрудников ОБСЕ? Сложился какой-то понятный образ? Он привлекательный? Нейтральный? Это пугало? Это жандарм? Это друг? Россия — это кто для ОБСЕ?

— Прежде всего, Россия — это часть ОБСЕ. ОБСЕ не может сделать ничего, если Россия скажет «нет». Все страны — члены ОБСЕ равноправны и решают вопросы консенсусом. Отношение других стран к России сложное, но очень трезвое. В нем нет ни эйфории в отношении того, что происходит в России, ни полного отрицания.

— Отношение в ОБСЕ к России усложнилось после введения санкций?

— Отношение изменилось после событий в Крыму и после событий на востоке Украины. Резко повысился градус того тона и запала, с которым проходят политические дискуссии в ОБСЕ. Еженедельные заседания до этого были достаточно тоскливыми. Сейчас каждое заседание — это всегда очень эмоциональное событие, большое испытание для нервной системы.

— До такой степени? Вы там кричите друг на друга?

— Крика не бывает. Но откровенный тон высказываний и указывание пальцем друг на друга (что совсем не принято в дипломатических отношениях) — это уже почти норма. Дискуссия в форме ответа на ответ той или иной делегации — это бесконечная спираль эмоций.

— Тон повышается, когда речь заходит об украинских событиях?

— Да. К Украине сейчас добавилась еще и Турция. Дискуссии порой сводятся к риторике на уровне «сам дурак». Когда дети говорят «сам дурак», то это смешно. Но когда речь идет о дипломатических выступлениях, то это грустно и больно слышать.

— Кем вы себя чувствуете спустя пять лет жизни и работы вне России: все еще экспатом, который в любой момент вернется назад; уже эмигрантом, который перенес центр жизненных интересов в Европу? Третий вариант?

— А почему вы вообще оказались в ОБСЕ? Разве это логичное продолжение вашей преподавательской карьеры?

— Это, конечно, девиация от привычной карьеры. Почти всю свою жизнь я работал преподавателем. И мне очень нравится преподавать. Я всегда считал себя самым счастливым человеком, потому что для меня профессией было хобби. И наоборот — хобби было профессией. Я неплохо зарабатывал и при этом получал удовольствие от своей работы. Поэтому отъезд в Вену был смягчен тем, что, во-первых, я оставался преподавателем в МГУ и периодически приходил в аудиторию. Во-вторых, как я уже сказал, я собирался вернуться в Москву через четыре года и продолжить преподавать.

— На факультете журналистики МГУ, где я учился, вы возглавляли кафедру правового регулирования СМИ. Теперь уже можно признаться, что вы для меня и для очень большого количества студентов были одним из любимых преподавателей. Когда мы на факультете фантазировали про преемника декана Ясена Засурского, то первой кандидатурой всегда всплывали вы. В результате вы не то что не декан. Вы на факультете появляетесь крайне редко.

— Я там вообще не появляюсь.

— Почему?

— Со мной не стали продлевать контракт. Накануне моего предполагаемого возращения провели конкурс на завкафедрой. В прошлом учебном году я лишь несколько раз прилетал на защиты моих последних аспирантов. И все. С университетом меня больше ничего не связывает. К сожалению.

— Вас нет на факультете, потому что вы есть в ОБСЕ? В этом причина?

— Полагаю, что да, причина в этом, хотя официально об этом не было сказано.

— Вы не спросили декана журфака Вартанову, почему она не продлила с вами контракт?

— Минуточку, но со всем перечисленным у вас в МГУ всегда было все более чем нормально. По крайней мере, рейтинг среди студентов вы рвали в клочья, я точно это знаю.

— Мне тоже так казалось.

— Что значит казалось? Есть же цифры, факты, есть мнения студентов.

— Когда я ответил примерно так, как вы сейчас говорите, мне было сказано: «Ну, Андрей, ты же сам должен понимать...» После этого я должен был спросить: «Так что, дело в ОБСЕ, что ли?»

— Да.

— Наверное. Но я не стал. Потому что я знал, что мне ответят «нет».

— Потому что «да»?

— Нашлись честные люди, которые сказали мне, что дело в ОБСЕ и в нездоровом интересе МИДа к моему пребыванию в МГУ. Только что в результате от этого выиграл он?

— Успели соскучиться по журфаку?

— Всегда скучал и скучаю по преподаванию. Работа на журфаке — это 95 процентов моей трудовой биографии. Скучаю по студентам журфака, безусловно.

— Вы где-то еще преподаете?

— Видимо, со следующего учебного года я буду преподавать в академии СМИ в Братиславе. Предлагают преподавать в Варшавском университете. Но при полной занятости в ОБСЕ это все на временной основе, отдельные лекции.

— Недавно на журфаке проходило мероприятие с приглашенными звездными гостями. Декан Елена Вартанова сидела на нем между господами Габреляновым и Волиным. Еще был господин Гореславский. У людей этих отношение к журналистике весьма специфическое, скажем так: не такое, о котором нам рассказывалось на факультете, в том числе вами. Вас задевают такие мероприятия, такой список приглашенных звезд и следите ли вы за жизнью на факультете сейчас?

— Меня в не меньшей мере задело то, что лекцию по праву СМИ пригласили читать генерала Маркина... Я слежу за жизнью на журфаке. Про такие мероприятия я читаю в интернете, читаю комментарии своих бывших студентов на фейсбуке. Если говорить о новых тенденциях, то они связаны и со многими изменениями в стране, которые теперь коснулись корневых основ самой системы высшего образования в России. Они начались не сегодня, как вы понимаете, но наглядно проявились именно в последние пару лет. Меняются стандарты, меняется преподавательский состав, меняется отношение к преподаванию. Разумеется, перемены связаны и с конкретными личностями и событиями. Я полагаю, что таких людей, как Волин и Маркин, нужно держать подальше от журфака и от студентов. Если и приглашать их в храм науки, каким должен быть университет, то лишь для того, чтобы спорить с их взглядами, а не представлять их как знатоков форсайта, светочей будущего, которые сейчас нам всем расскажут, что такое журналистика и каким правилам она должна соответствовать. Ведь они думают о журналистике что угодно, только не то, что эта профессия, как и врачебная, например, должна прежде всего служить людям: читателям и зрителям, должна защищать граждан от злоупотреблений власти.

— Российские журналисты — ваши выпускники в том числе — последние годы стали честно публично признаваться, что сейчас не время для объективной журналистики: мол, против российского общества развернута информационная война, а на войне нужно использовать тяжелую артиллерию — пропаганду. Вот когда мир успокоится, тогда и поговорим про журналистику, а сейчас на западную пропаганду мы просто вынуждены отвечать своей. Такая логика кажется вам справедливой хотя бы отчасти?

— Живя на Западе, вы наверняка смотрите и читаете европейские и американские СМИ в больших количествах. Чувствуете, что на Западе отношение к России предвзятое? Чувствуете, что отношение это формируется злоупотребляющими своим личным мнением западными журналистами?

— Насколько сейчас актуально в России правовое регулирование СМИ —  то, чем вы всю жизнь профессионально занимаетесь? Вам не кажется, что рынок СМИ в России вместе с участниками и владельцами безнадежно слетел с петель? Такие категории, как правовое регулирование СМИ, не работают, когда никаких правил нет вообще, разве не так?

— Не так. Журналистика в России разная. И журналисты есть разные. Для многих правовая поддержка важна и нужна. В России не всегда, но работает правосудие. Значит право, на которое опиралось бы правосудие, необходимо. Есть тысячи журналистов, которые добросовестно выполняют в России свою работу. И хотя бы в какой-то степени они рассчитывают на то, что в случае беды их защитит право. Я сейчас подготовил третье издание своего учебника «Правовые основы журналистики». Моя задача была не только рассказать о законе, но и о том, как этот закон применяется. Для этого я смотрел судебные решения, которые выносились в России районными, городскими судами, Верховным судом. Я нашел немало примеров справедливых решений, которые достойны того, чтобы их изучали студенты. Право способно защитить свободу СМИ и журналистов. И это так не только в теории, не только в Конституции, но и на практике.

— Работая над этим учебником, с какими судебными решениями вы сталкивались чаще: со справедливыми или несправедливыми?

— С несправедливыми, конечно. Плохих решений больше, чем хороших. С этим трудно спорить. Можно говорить о разных пропорциях, но в этой сфере так всегда было в России — глупых и непрофессиональных решений больше, чем тех, которые основывались бы на духе закона и на справедливости. Но ведь есть и примеры блестящих решений, которые нужно цитировать, которые важно пропагандировать. Когда судьи встают над рутиной, над повседневностью несправедливости жизни и говорят журналисту, что он прав, это заслуживает уважения.

— В нулевые годы вы в качестве директора Института проблем информационного права консультировали Государственную Думу. Так и подмывает вам это припомнить и сказать: ну вы и наконсультировали, спасибо...

— Давно я в этом участия не принимаю. Польза от этих консультаций менялась, она зависела от времени. Приведу пример. Мы пятнадцать лет назад выпускали бюллетень, назывался он «Законодательство и практика СМИ». Тираж был тысяча экземпляров. Этот бюллетень мы рассылали всем заинтересованным сторонам, в том числе в Госдуму. Казалось бы, ну что это такое — бюллетень... Мне рассказали, как председатель комитета Госдумы вышел из своего кабинета с этим бюллетенем в руках и воскликнул в ярости: «Они убили мой законопроект!» Речь шла о законопроекте, связанном с телевидением. Это были девяностые годы. Больше всего, однако, я горжусь своим участием в 2010 году в подготовке Пленума Верховного суда РФ о практике применения Закона о СМИ, тогда удалось добиться поразительного прогресса в интерпретации норм права. Тогда еще было желание и необходимость прислушиваться к экспертному мнению. Сегодня такая история в принципе невозможна. Сегодня к экспертам прислушиваться не хотят.

— С точки зрения права в российских СМИ цензуры нет. Она есть на практике, но, как вы думаете, узаконят ли ее в России, как это было в СССР? Что подсказывает ваше профессиональное чутье и опыт?

— В Советском Союзе цензура ведь не была узаконена. В Конституции и в законах она не была прописана. Но был орган цензуры: главное управление по защите государственных и военных тайн в печати, Главлит. Этот орган формально не был цензурой. Но существовал порядок, когда СМИ направляло представителю Главлита, который сидел в той же редакции, гранки полос, которые должны были выйти в печать, на согласование, и он был вправе отклонить тот или иной материал.

— Это и есть цензура.

— Вы родились и окончили университет в Харькове. Известные события на Украине каким-то образом повлияли на вашу профессиональную и личную судьбу?

— На профессиональную судьбу — вряд ли. На личную — конечно же. Харьков — это не просто Украина, это восточная Украина. К тому же у меня мама из Луганска. В Харькове у меня до сих пор много друзей. Произошла настоящая война, которая разделила семьи и друзей напополам. Что любопытно, обе половинки моего круга друзей (условно говоря, за Киев и против Киева), которые живут в Харькове, винят во всем ОБСЕ и меня, в силу того, что я здесь работаю. Одни говорят мне: почему ваши наблюдатели не видят российских войск, почему вы не можете остановить российское вторжение на восток Украины? Другие говорят: все ваши мониторы продались Западу и не в состоянии установить мир и обеспечить статус-кво. Обе стороны хотят найти в ОБСЕ отдушину, которую можно критиковать за то, что происходит в стране и в родном городе. Некоторые друзья из-за этого перестали со мной общаться, это очень печально. В самом начале событий жена моего брата — человек далекий от журналистики и политики — говорила мне: «Андрей, а почему так происходит? Я разругалась со всеми своими подругами. Все, что их интересует, это когда российская армия придет в Харьков. Когда же я им отвечаю, что не хочу видеть здесь никакую армию, общение прекращается». При этом она сказала, что все подруги смотрели исключительно кабельные российские каналы. А у нее самой не было на кабель денег, она вообще не любитель телевидения.

— А вы наблюдаете за эфирами украинских телеканалов? Как вам кажется, журналисты из Украины сейчас с большим уважением относятся к профессиональным стандартам, чем российские?

— Я смотрю и российские, и украинские каналы. Если мы говорим о политической журналистике на ТВ, то условный Шустер профессиональней условного Соловьева. Странно, но я не видел ни одной научной статьи на эту тему, которая могла бы достоверно разобрать этот вопрос по косточкам. Но поверьте личному взгляду человека, который посмотрел в своей жизни, наверное, миллион выпусков новостей и писал о журналистике много раз.

— Андрей Георгиевич, последний вопрос, как (теперь уже) бывшему профессору МГУ. Что бы вы посоветовали подросткам в России, которые в 2016 году вдруг решили поступать на факультет журналистики? Есть у вас несколько слов для этих странных людей?

— Я много лет преподавал на первом курсе зарубежную журналистику. Я всегда спрашивал на первом занятии: зачем вы сюда пришли? В начале девяностых годов большинство первокурсников говорили, что они пришли для того, чтобы разобраться, как обстоят дела в стране и мире, выяснить правду, получив доступ к журналистскому инструментарию. В начале нулевых годов ответ большинства первокурсников был другой: мы пришли на факультет, чтобы рассказать всем через СМИ, что происходит в стране и в мире, ведь мы будем выступать по телевидению, мы сможем научить неразумного зрителя правде жизни. То есть в нулевые упор был сделан не на поиски некой правды, а на удостоверение, которое бы позволяло говорить о некой правде. Меня неприятно удивляло, когда семнадцатилетний человек говорил, что ему не хватает корочки, чтобы убеждать всех в своей правоте. Если в 2016 году первокурсник приходит на журфак за корочкой, чтобы потом убеждать людей в своей имманентной правоте, мне нечего ему сказать. Если же среди первокурсников затесался тот, кто хочет попытаться найти и выяснить правду, то я бы сказал такому человеку, что у него будет очень непростая судьба, но именно от таких, как он, будет многое зависеть в нашем обществе завтра: от их успеха, от их сил, от их упорства. И от их знаний.

Источник: http://www.svoboda.org/content/article/27852226.html